В 90-х Энтони, долговязый и в меру упитанный человек неопределенного пола, слонялся по Нью-Йорку, не зная, куда приткнуться: пел по ночам в безвестных кабаках, устраивал перформансы в духе любимой уорхоловской «Фабрики», сочинял исполненные нежного порока песни — про Гитлера в сердце, про любовь к мертвому мальчику, про боль, которая есть наслаждение. Потом его заметил Дэвид Тибет — и немедленно издал альбом; потом записи попали к Лу Риду — и тот немедленно ангажировал Энтони на совместное предприятие; потом были восторги Лори Андерсон и Кейт Буш, всеобщая оторопь от неземной красоты пластинки «I Am a Bird Now», награды и признание.

Название ансамбля Antony and the Johnsons имеет в виду Маршу Джонсон, афроамериканского трансвестита-утопленника, но заголовок этот можно толковать и в ином ракурсе: «Джонсоны» — считай что «Ивановы», статисты, обеспечивающие герою должную свиту. При всем уважении к этому камерному оркестру (они действительно здорово играют — бархатисто, благородно, величаво) вибрирующий тенор Энтони здесь главенствует; с кем бы и о чем бы ни пел этот слезоточивый глас, он немедленно организует пространство звука под себя, вносит в него какую-то молитвенную торжественность, библейское благоговение (см. хоть последний альбом Бьорк, хоть недавний сольник партнера Current 93 Майкла Кэшмора). Все манерные костюмы, сексуальные перверсии и театральные жесты — в сущности, лишь бахрома, сколь изящная, столь и местами избыточная (что ни говори, а человек комплекции баскетболиста, изображающий бородатую женщину, все же выглядит комично); а вот голос — против голоса уже ничего не скажешь, натуральное чудо природы. Энтони, похоже, и сам это знает. Я видел Antony and the Johnsons месяц назад в Швеции — на сцену чинно вышли девять человек в белоснежных костюмах, расселись кругом, а вслед за ними выскочил фронтмен в потрепанном свитере и свисающих штанах и мгновенно перетянул одеяло на себя. Он пел о том, как мальчик хочет стать девочкой, переделывал Леонарда Коэна и артистку Бейонсе — и все удавалось ему как нельзя лучше. Дело происходило в бывшем угольном карьере, огромном каменном мешке на краю мира; вокруг стоял притихший лес, мерно садилось солнце, и казалось, что на всей земле больше ничего и нет, кроме этой воплощенной в звуке красоты, — и что больше, собственно, ничего и не нужно.
Александр Горбачев, 23 июня 2007